Лариса Миллер, Александр Кукес / «НГ-Ex Libris»

Жить каждый день с чистой страницы. Константин Маковский. Ребенок на снегу. Бурятский республиканский художественныймузей имени Ц.С.Сампилова, Улан-Удэ
  
Лариса Емельяновна Миллер – поэт, прозаик, эссеист, педагог, член Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра. Родилась и живет в Москве. В 1962 году окончила Институт иностранных языков МГПИИЯ, работала преподавателем английского языка, с 1980 года преподает женскую музыкальную гимнастику по системе русской танцовщицы Людмилы Алексеевой. В 1999 году стала номинантом Государственной премии РФ в области литературы и искусства. В 2000 году удостоена премии интернет-журнала "Русский переплет" "За верность русской поэтической традиции". Автор 21 книги стихов и прозы, среди которых "Безымянный день" (1977), "Земля и дом" (1986), "В ожидании Эдипа", (1993), "Между облаком и ямой" (1999), "Где хорошо? Повсюду и нигде" (2004), "Упоение заразительно" (2010).

Стихи Ларисы Миллер – плоть от плоти русской литературы, а точнее, ее классической традиции, где отдается дань строгой рифме, где можно в полной мере почувствовать поэтику Пушкина, Тютчева, Фета. Естественные, легкие, как явления природы, как смена дня и ночи, просто, ритмично и символично ее строки описывают нелегкую человеческую жизнь. О ненависти и сострадании, счастье и нравственном законе с Ларисой МИЛЛЕР побеседовал Александр КУКЕС.


– Давайте начнем с поэзии. Прочтите, пожалуйста, стихотворение «По первому снежку».

– Пожалуйста:

Идти по первому снежку,
Потом по пятому, седьмому,
Идти то из дому, то к дому,
Почти приноровясь к шажку
Той вечности, что не спешит
И вместе с тропами петляет,
И след, который оставляет,
Сама же снегом порошит.
Идти по первому снежку,
Потом по пятому, седьмому,
Идти то из дому, то к дому,
Почти приноровясь к шажку
Ребенка, что едва-едва
Земли коснулся, встав
на ножки,
И удивляется дорожке,
И силится сказать слова.

– Параллель – ребенок, который только что пришел в этот мир, и вечность – это глубоко. Наверное, так и надо жить – с чувством, что жизнь каждый день с чистой страницы, как по первому снежку, и что вот она вечность – всегда рядом с нами шагает. Скажите, а когда было написано это стихотворение, в каком году, веке, ведь у вас восемь лет назад вышла книга – 800 стихов, итог работы за 40 лет?

– В январе этого года. То есть это «первый снежок» прошлой зимы. Оно нигде пока не напечатано, кроме блога «Стихи гуськом». Если бы не блог, так бы и лежало в столе. Этот блог просто настоящее спасение, ведь его каждый день читают 500–700 человек, ни одно бумажное издание не может дать такого прямого контакта с заинтересованным читателем. Благодаря блогу я познакомилась с замечательным человеком – итальянским славистом и переводчиком Стефано Гардзонио, который перевел 27 моих стихотворений и недавно привез мне поэтический альманах, в котором они опубликованы.

– Я снова оттолкнусь от стихотворения про первый снежок. Огромная пропасть между этой картинкой и тем, что льется на нас из телевизора, с газетных страниц. Должен ли поэт перешагивать эту пропасть и впускать в свою душу злободневность?

– Но тут, по-моему, нет вопроса. Невозможно жить под стеклянным колпаком. Мы ежесекундно дышим воздухом, в котором разлита эта самая «злоба дня». Никуда от нее не денешься. Едешь в автобусе и слышишь разговор с водителем-среднеазиатом: «Эй, останови здесь. Дай выйти. Видишь, впереди пробка». – «Не могу. Нельзя посреди дороги». – «Открывай, тебе говорят. Это ты в своем Душанбе овец будешь пережидать». Да, господи, таких примеров полно. Агрессивность зашкаливает.

– Вы затронули очень больную тему – нетерпимость. Можно ли с этим что-то поделать?

– Не знаю, но меня это страшно мучает. Я с детства помню эту агрессивность и готовность к насилию. Когда в марте 1953 года было «дело врачей», мне одноклассницы устроили темную, а вслед моему деду, который обладал типично еврейской внешностью, неслись угрозы. Здесь почему-то всегда ищут врагов. Вот и сейчас в ходу «иностранные агенты», как и 60 лет назад. Что с этим делать я, честно говоря, не знаю, но этот негатив разрушает душу.

– Негатив разрушает душу, а что ее лечит? Вы где-то упомянули слова Пушкина «счастие есть лучший университет». Мы все закаляемся в битве, в труде, но закаляем что-то не то, наверное.

– Да, мне эта мысль Пушкина очень близка. Удивительно: он – «наше все», а при этом у нас совсем не пушкинское отношение к жизни. Здесь любят страдать. Здесь выработалась даже весьма опасная привычка к страданию. Мне гораздо ближе мысль Шаламова о том, что отрицательный опыт не нужен и ничему хорошему не учит. Страдание – не учитель, и не надо думать, что через него необходимо пройти, чтоб стать Человеком. Страдание вообще-то само о себе позаботится. Его всегда хватало в российской истории. Да и вообще в мире. Я не знаю, откуда взялась эта любовь к страданию. Может быть, такова наша ментальность. Может быть, это идет от религии. Мол, пострадаешь здесь, зато там будет хорошо. И вообще земная жизнь – дело преходящее. Моя подруга, которую я очень люблю, но для которой тоже характерна любовь к страданию, сказала мне про мой последний стихотворный сборник «Четверг пока необитаем», что в нем много мажорных стихов, а ей по душе мои трагические стихи. «Светлые стихи писать легче», – сказала она. «Нет, их писать труднее», – ответила я. В жизни так много трагичного, почти невыносимого, что найти причину, повод для радости невероятно трудно. У меня и стихи об этом есть.

Я так не хочу, чтоб
учило страданье меня.
Мечтаю о том, чтоб
меня только счастье учило,
Чтоб я от него хоть разок
похвалу получила,
Я буду прилежней,
старательней день ото дня,
Я буду следить за подвижной
указкой его
На каждом уроке и не пропущу
ничего...
Или вот еще:
О Господи, кого Ты больше
любишь –
Счастливых или тех,
кто все грустит?
Кого скорей Ты молча
приголубишь?
Кого скорей Твой ангел
навестит?
Мы все сюда, как кур, попали
во щи.
Здесь столько недоступного
уму.
А значит, быть несчастным
много проще,
Чем быть счастливым
вопреки всему.
А ежели счастливым
быть трудней,
Тебе он, Боже, разве не родней?

– Ну, наверное, это все-таки православная христианская тенденция – пострадать.

– Наверное, и это мне чуждо. Я ни к какой конфессии себя не отношу. И не только поэтому. Мне вообще не нужны посредники. Я люблю общаться с небесами напрямую и вижу божественность жизни во всем: и в природе, и в стихотворной строчке, и в музыкальной фразе. Вообще художник, в широком смысле этого слова, не может быть атеистом, поскольку ему все дается свыше или не дается. Он не может не чувствовать некую вертикаль.

– Не властную, слава богу.

– Уж конечно. Это и вертикаль, и глубина. Для меня, когда я говорю «Бог, Господь», – это не фигура речи. Мне необходим некий абсолют, четвертое измерение, с которым я общаюсь напрямую.

Ну а с кем мне еще говорить?
С небесами толкую.
Небесам исповедуюсь.
С кем мне еще говорить?

Да и кто может выдержать
долго беседу такую?
Кто еще меня может
вниманьем таким одарить?

Ну а им-то самим интересно
со мной? Интересно?
Ведь они высоки, глубоки,
лучезарны, тихи.

Все земное для них, полагаю,
и плоско и пресно.
Потому-то, наверное,
я перешла на стихи.

Мне совершенно чужда мысль, что только религия делает человека нравственным, и если Бога нет, то все позволено. А как же максима Канта о том, что существует звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас? Зачем это привязывать к религии? Тем более что немедленно начинаются межконфессиональные распри: православные подчас не признают чистоты веры католиков, католики – протестантов, утрачивая при этом, к сожалению, одну из главных христианских добродетелей – терпимость. И, между прочим, уровень культуры играет не последнюю роль в формировании нравственного закона, о котором говорит Кант. А с этим у нас сегодня совсем плохо.

– Вспоминаю вашу статью 90-х годов в «ЛГ» – «Печальное равновесие», где вы поминаете Берлин 1920-х, который превратился в оазис русской культуры в результате огромного притока русской интеллигенции, бежавшей из большевистской России.

– Это статья 1994 года. Тогда еще казалось, что что-то можно исправить. С тех пор многое изменилось, к сожалению, в худшую сторону. Выросли поколения, вообще не соприкасавшиеся с великой русской литературой, поэзией. Сегодня я такую статью не написала бы, просто из-за осознания полной бессмысленности этого занятия. Впрочем, мой муж, который занимается правами детей, почему-то надежды не теряет, называя себя шизофреническим оптимистом. В том числе он уповает на то, что культуру можно вернуть детям и молодежи с использованием новейших возможностей Интернета и телевидения. Но я в этом ничего не понимаю. Что касается Берлина, то это чистая правда. Произошла насильственная пересадка богатейшей культуры. Надо было очень постараться, чтобы здесь все это уничтожить. На днях в «Российской газете» писали о 90-летии так называемого философского парохода, когда по личному распоряжению Ленина был выдворен из России цвет русской интеллигенции. Вот так и началось то снижение уровня, которое продолжается по сей день. Хотя сегодня, конечно, иные его причины: коммерческая «игра на понижение» во всем. Тема скучная. Я только скажу о досаде, которую испытываю, когда люди, способные поднять планку, ее вместо этого опускают ради каких-то сомнительных благ. Хотя, слава богу, в России всегда, невесть откуда, возникают и таланты, и подвижники, и разные чудики, на которых мир держится.

– Кстати, у меня возникла такая мысль: вот когда-то Некрасов и Григорович явились чуть ли не ночью к Достоевскому, чтобы расцеловать его за его рукопись «Бедных людей». Может быть, это было наше детство, в том смысле, в каком античность – детство человечества? Может быть, эта горячность прошла, потому что мы как нация постарели?

– Ну, нет. Я в это не верю. Никакого постарения. Просто сейчас эти обывательские установки – на успех, карьеру, пренебрежение к так называемым лузерам проникли в ту среду, которая призвана держать планку. А свойственные русской интеллигенции качества: бескорыстие, душевная отзывчивость, интерес к предмету, а не второстепенные соображения – не в моде. В постарение, изжитость я не верю. Как и не верю в исчерпанность традиционной поэтики. Да все с ней в порядке. Важно только, кто ею пользуется. Самый традиционный стих может звучать очень свежо. И рифма себя не исчерпала. Если ею не пользуются на Западе, то это не значит, что ее время прошло. Это как раз тот случай, где мы должны идти своим путем. Кстати, у меня недавно вышел двуязычный сборник в Голландии, и переводчик Кейс Джискут перевел мои стихи с сохранением размера и рифмы. На презентации книги в Амстердаме сперва читала я – по-русски, а потом звучало удивительное эхо: тот же размер, та же рифмовка, но непонятный язык. Это читал свои переводы Кейс.

– Все время обращаюсь к вашей давней статье «Печальное равновесие». Вы там писали, что неплохо было бы прививать школьникам любовь к слову и умение им пользоваться. Нужны уроки риторики.

– Да, юных американцев учат говорить, учат обосновывать и отстаивать свою точку зрения. Но мы сейчас говорим о литературе, о стихах. Мне кажется, что в ежедневный обиход классной, а также всяческой внеклассной работы надо ввести простую вещь: чтение самими детьми вслух, необязательно наизусть, можно по книге, стихов и отрывков любимой прозы. Главное, чтобы это делалось в свое удовольствие, чтобы дети почувствовали, какое это наслаждение произносить великие строки. И я, правда, очень обрадовалась, прочитав в газете о всероссийском конкурсе юных чтецов «Живая классика», в котором приняли участие два миллиона шестиклассников. Этот огромный интерес внушает надежду. Вот так и надо – не ныть, что все утрачено и все безнадежно, а что-то делать, памятуя, что жизнь каждый день начинается с чистой страницы, «по первому снежку», с чего мы и начали наш разговор.