Юрий Терапиано писал: «Ходасевич "не верил в себя” в поэзии потому, что был умён — для громких успехов необходима "вера в себя”, которой отличаются неумные люди». Из тех больших, но «громких» поэтов, кого я знаю или чувствую, никто не был и не есть умён в том значении, которое вложил в это слово прекрасный поэт Терапиано (Торопьян). Здесь пример Ходасевича необычайно точен. «Умён» = духовно трезв. Самое редкое качество дионисийской по сути русской поэзии – и литературы вообще. Трезвость не в том, чтобы не верить в себя или верить, а в том, чтобы писать «не ради славы», не гнаться за ней и не вычислять успех. Слава, конечно, иррациональна, и удача слепа, но, поверьте, у «громких», у поставивших на «здесь и сейчас», за спиной не ангел стоит.
Марина Кудимова.
 (Из дневника)

1. По поводу эпиграфа 

Признаться, был более чем удивлён, когда обнаружил, что в Сети практически нет статей о творчестве Марины Кудимовой. Есть ссылка на интервью с Татьяной Бек, которому уже десять лет. Что ж, придётся обходиться тем, что есть. Но из открывшейся картины сам собой напрашивается вывод: Кудимова совершенно равнодушна к пиару. Популярность, пусть даже вполне заслуженная, ей не нужна.
На моё недоумение она ответила в характерном для неё тоне: «А с чего Вы взяли, что обо мне кто-то пишет? Вот Юра Беликов готовит интервью для ЛГ — и то выйдет ли. Я много лет живу в бойкоте со стороны литистеблишмента. Было ещё интервью, которое сделал мой покойный друг Серёжа Юров для какого-то журнальчика, но в Сети его, кажется, нет. Да ведь это нормально для прижизненности. Слава, если это не суррогат, вещь посмертная. С кем было иначе?»
А вот и ещё одно тому подтверждение, собственные её слова, произнесённые на встрече с «дикороссами» в 2003 году: «Феномен поэзии в том, что она "существует – и ни в зуб ногой”. Что она пишется независимо от состояния культуры, вымирания самих поэтов, социальных и политических факторов. В конечном счете, независимо от того, слышит её общество или нет. Поэт существует в волшебном мире: ведь поэзия — это иноговорение, некий надчеловеческий язык. Как – и зачем – его популяризировать? Чудо не нуждается в пиаре».
Но, считаю нужным добавить, чудо это нуждается в соучастии. То есть – в читателе. Так что и это не статья, да и речь идёт вовсе не о популярности и, тем паче, не о славе. Речь – о прочтении.

 2. Ограниченность фактов

В очередной раз убеждаюсь, как мало излагаемые в энциклопедиях факты, какими бы достоверными они ни были, охватывают подлинную реальность.
Возьмём самый первый факт: «родилась 25.02.1953». Астролог тут же радостно воскликнет: вах, Рыба! Факт, да не факт: «Не люблю воду, боюсь воды. Отношусь к ней с огромным недоверием – ко всем её формам и проявлениям, кроме гигиенических. Больших водоёмов инстинктивно стараюсь избегать. Так что скорее – огонь! Хотя у меня есть стихи о том, что "правы оба” – Гераклит и Демокрит. Конечно, это равносущностные стихии, и, наверное, они создают баланс. Если говорить о гармонии применительно к творчеству». (А мне представляется рыба, чья стихия – огонь… Или — саламандра? Символ вечного возрождения?)
Факт номер два: «в Тамбове». Тоже, оказывается, обманка, хотя и чистая правда. «Я родилась в Тамбове, но немедленно после рождения (типичная история советского последышка, которого родить-то родили, а воспитать уже было некогда, потому что надо было на хлеб зарабатывать) меня увезла бабушка в глухое уральское поселение, где дед досиживал ссылку после лагеря. И первые мои годы прошли в поразительной языковой среде. Потому что там были уголовники, которые говорили на ярчайшей и живописнейшей фене, и там были рафинированные интеллигенты, которые тоже были "призонизированы”: прошли эту мясорубку, сталинскую. Мы варились и в том и в другом – и то и другое я жадно слушала. Книжки тоже начала читать рано, был огромный уральский досуг. Делать было нечего. В пять лет я сидела под керосиновой лампой и читала книжки. А когда ссылка у деда закончилась, у него всё равно было поражение в правах, хотя и негласное: просто с его биографией устроиться в большом городе было нельзя. И вплоть до его смерти я жила в калужском леспромхозе (в "брянских лесах”) – и там подняла ещё один пласт совершенно иного языка, чем на Урале».
Итак, два всего факта из биографии – а под ними такая бездна несоответствия тому, что имело место на самом деле. Понятно теперь (якобы понятно), откуда взялся у Марины Кудимовой тот язык (сама она, по-моему, вполне обоснованно, приравнивает язык к стилю), который так поразил меня

3. при первой встрече.

Кажется, первая встреча состоялась на страницах «молодогвардейского» альманаха «Поэзия», с его вечной «бумагой №2» и гарнитурой «журнальная рубленая», в конце 70-х или в начале 80-х ясно какого столетия. Гарнитура и бумага забылись и исчезли, когда в зрение врезались строчки:

За рощу я, и за пущу я,
Заросшая и запущенная…

Они выбивались из окружающих привычных для глаза и слуха строк, колючие, шершавые, неистовые – и в то же время невероятно женственные. Дальше шли «бочажины», «обдирня», «цирюльничество» и «хвальбишка», и я, с детства слышавший Лескова (отец, уроженец Харбина, обожал Лескова и частенько читывал его мне в качестве сказки на сон грядущий, пока роли не поменялись), сразу почувствовал естественность этого языка, органичность этих устаревших просторечий. А всё вместе было таким сгустком энергии, что не оставляло сомнений: запомнится навсегда. Так и вышло.
Поэтому было особенно приятно прочесть такое высказывание Кудимовой: «Я родилась и провела детство в совершенной нерасторжимости с народным языком. Я жила среди людей, говоривших, как сегодня не снилось написать никакому писателю и даже почвеннику, которые тоже пытаются бесконечно стилизовать свой язык под якобы язык двух мужиков, которые сидят на завалинке. Получается абсолютно искусственный или газетный слог. Вот. А, видимо, мне всё-таки удалось что-то впитать. У меня никогда не было зазора между книжной культурой и культурой народной». Эти слова подтверждают верность моей мгновенной догадки, явившейся в ту давнюю пору, когда я стоял в книжном и просто перелистывал «Поэзию», потому что ежедневный рубль был уже благополучно истрачен на пиво и сигареты.
А позже была книжка «Перечень причин», которую я таки купил, причём купил бы её, даже если бы не было той первоначальной мимолётной встречи у полки, за одно только название. Чарующая аллитерация: «прчн-прчн»! И – этакий канцеляризм в качестве названия поэтической книги, прелесть контраста. Протёртые начисто слова, сразу вспомнились строки Самойлова: «Их протирают, как стекло, / И в этом — наше ремесло». Позже я попытался сделать что-то подобное, назвал свою книжку «Хо́лмы Хлама» (расшифровка ХХ столетия; «хлм-хлм»), однако редактор воспротивился, и названием стал подзаголовок: «Реквием по столетию». Нет, это я не о себе, это я о том, как подействовала на меня Кудимова одним только названием первой своей книжки.

4. Неслиянная 

Впрочем, не ставлю здесь своей целью подробный разговор об отдельных стихах и книгах (последняя из которых напечатана, как ни странно, двадцать лет назад, после чего Кудимова приходит к читателям лишь в периодике); нет, мне хотелось бы сказать о самом общем, о самом главном чувстве, которое порождает их чтение. Чувство это я бы рискнул назвать сопричастностью к языкотворчеству.
Мысль Иосифа Бродского о том, поэт есть «инструмент языка», при всей её внешней романтичности, прочитывается всё-таки в обе стороны. Язык, так сказать, поступает на вход, и язык же, преобразованный в уме и сердце поэта, поступает на выход, к читателю. Да, поэт («подмастерье народа-языкотворца») – инструмент языка, но он же и оказывает на него воздействие. Собирая и сплавляя вместе различные пласты языка, Кудимова, как всякий большой поэт, производит свой собственный языковой продукт.
Читатель, который обратится к подборке и будет помнить о слове «сплав», может озадачиться вопросом: почему же подборка называется «Неслиянная», если уж мы говорим о том, что язык поэта становится достоянием всего «языкотворца»?
Древесный образ, выписанный в том первом попавшемся мне на глаза стихотворении, постепенно как-то исподволь, не очень явно, перетекает в образ речной, «неслиянно» сливается с ним. У реки же, как известно, есть исток, притоки, русло и устье. Но затем, поразмыслив, я решил, что ещё уместнее сравнить поэта с океанским течением (океан, в таком случае, – язык).
Это тем более актуально, что в последнее время муссируется новая сенсация: ложные слухи об остановке Гольфстрима, благодаря которому страны Европы, прилегающие к Атлантическому океану, отличаются более мягким климатом, нежели другие регионы на той же географической широте. Цитата из Википедии: «Расход воды Гольфстримом составляет 50 миллионов кубических метров воды ежесекундно, что в 20 раз больше, чем расход всех рек мира, вместе взятых. Его тепловая мощность составляет примерно 1,4×1015 ватт, что соответствует мощности одного миллиона АЭС».
Значит, можно, оставаться неслиянной частью океана, подпитывать им себя и обогревать прилегающие территории. Именно такой смысл я вкладываю в название подборки Марины Кудимовой; именно так воспринимаю творчество всех крупных поэтов.

5. О ямбах и жизни 

Смешно было бы рассматривать творчество поэта как непрерывную и логически последовательную цепь развития «от низшего к высшего».
Поначалу Кудимова не очень-то жаловала ямб, почитая его слишком простым (так моя мама, будущая золотая медалистка, как-то раз получила в первом классе единицу, отказавшись отвечать на «слишком простой» вопрос: сколько будет дважды два). В интервью десятилетней давности поэт Кудимова сказала, что в последние годы ей в «каземате ямба» (выражение Татьяны Бек) не тесно: «Возможно, что до этой одежды я наконец доросла. Мне кажется, ямб – это одежда навырост. Дело невероятно высокой техники. Если можно его сравнить с пианизмом – то это как дорасти до Листа, до его исполнения. Хотя, возможно, партитура и не так-то сложна, "ничего особенного”, ан попробуй исполни! Примерно так».
Однако из этого вовсе не следует, что Кудимова окончательно «оклассичилась» и стала чураться дольников и паузников, напротив: если энергии (а язык поэзии она всегда полагала и полагает особым видом энергии) в ямбе недостает, она предпочтёт что-то иное. И тогда снова услышишь от неё пренебрежительное: «трындеть ямбецом».
Куда же исчезает энергия стиха? Почему все больше авторов бегут от классичности в дебри «самовыражения», отказываясь и от регулярного ритма, и от рифмы как «инструмента познания мира»? Кудимова размышляла об этом так: «Мне кажется, что поражение русского регулярного стиха заключается не в ритмике и не в метре, а в ослаблении внутренней энергетики самого поэта, многих поэтов. А с чем это связано, нужно спрашивать у жизни, а не у стиховедения. Это другая область. А второе: мне кажется, что поскольку поэзия не пошла за человеком, а начала жить своей отдельной и якобы чрезвычайно особенной жизнью, то она неизбежно оскудела. Потому что только взаимодействие в любви её возрождает и увеличивает в объёме».
Наверное, неслучайно в последнее время поэта всё больше привлекают не столько формальные изыски письма, сколько его строгость и насыщенность стиховой ткани вечными, так называемыми «последними» вопросами, с новой энергией поставленными авторами. Сегодня Кудимова готова сказать: «Всё-таки классика, как ни банально, неисчерпаема, не то что рэп. Я люблю рэп и хип-хоп, как все уличные жанры, но ясности и света классики им не превзойти». Однако это не означает, что у неё самой не будет возвратов к «уличным жанрам» – в подборке видно, как ей удаётся одно сочетать с другим. Поэты, они же от века пишут как Бог на душу положит, не особо озабочиваясь оценками.

6. Социальная метафизика 

По мнению Кудимовой, поэзия рождается в силу воздействия на человека двух факторов: жестокости мира (социума) и равнодушия природы. Такова, вкратце, её социальная метафизика. Человеческий интеллект, считает она, рождается и закаляется только из сопротивления миру, его злу. Рассуждая в двухтысячном году о причинах того, что поэзия в мире иссякает, Кудимова называла две причины: уход человека от природы под крыло цивилизации и (в силу этого) меняющийся язык.
«Источником поэзии всегда было одиночество – не уединение, а именно экзистенциальное одиночество, – утверждала тогда Марина Кудимова. – С эпохой Интернета это становится фикцией, мифом».
Если с первым её тезисом трудно поспорить, то прошедшее десятилетие, по-моему, наглядно показало, что фикцией и мифом были как раз предположения о том, что Интернет и другие социально-технические новшества способны хоть в какой-то мере преодолеть «экзистенциальное одиночество» человека. Быстрота и доступность общения отнюдь не заменяют его полноценности и глубины. Обитатель современного мегаполиса за один день встречается со столькими людьми, скольких иной деревенский житель не увидит и за всю жизнь, – но разве в силу одного этого первый обязательно менее одинок, чем последний?
В любом случае, что бы ни говорила (в прозе, в интервью) Кудимова, сами её непрекращающиеся стихи говорят о том, что «поэзия не переводится». Прекращение поэзии, по-моему, то же, что и остановка Гольфстрима, – сенсационный слух, не находящий подтверждения на практике.

7. К названию этих заметок 

Почему-то мне кажется, что Кудимовой такое название этих беглых заметок понравится.
Во-первых, всё-таки Тамбов — это факт (хотя и неоднозначный, как было показано выше).
Во-вторых, в сети достаточно отголосков скулежа тех или иных индивидуумов, испытавших на себе хватку зубов «критика и публициста» Марины Кудимовой. Она далеко не «кисейная барышня» и всегда говорит, что думает (равно как думает, что говорит!). К тому же волки (которых, «по сравненью с собаками, — мало») давно стали синонимом поэтов, пишущих «против шерсти».
В-третьих же – и в главных, – думая о волчице, я всё время вспоминаю о «Капитолийской волчице», легендарной кормилице основателей Рима. И для этого есть все основания: вот уже десять лет Кудимова является председателем жюри проекта «Илья-премия». Премия эта названа в память поэта и философа Ильи Тюрина, навеки оставшегося 19-летним. Работая в рамках этого проекта, Кудимова «открыла» российским читателям таких поэтов, как Анна Павловская из Минска, Екатерина Цыпаева из Алатыря (Чувашия), пермяк Павел Чечёткин, Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области, Иван Клиновой из Красноярска, – и многих других. И эта её деятельность, до сих пор в должной мере не оцененная, важна для неё не менее, чем собственное поэтическое творчество, поскольку так же противостоит языковой энтропии, оскудению поэтической энергии.
«Поэзия – продукт, рассчитанный на длительное хранение и на случай голода, — своего рода стратегический запас, консервы, – говорит Кудимова. – Как только иссякновение языка – а этот процесс активно идёт – достигнет критической точки, доберутся до НЗ… Все участники проекта, возможно, сами не подозревая, воплотили некие общественные ожидания. И как бы на сегодняшний день, с точки зрения рынка, проект ни был невыгоден, в нём заложена определённая надежда на будущее».
Кудимова никого не учит писать (этому, считает она, никого научить невозможно), но обеспечивает прочтение подлинно поэтических текстов, а стало быть, и их выживание: ведь на самом деле стихи как таковые появляются лишь после того, как становятся достоянием читателя. Только в столкновении между сознанием читателя и текстом рождается живой образ стихотворения, ради которого автор (сознательно или бессознательно) всё и затевал.
А посему пора и нам наполнить своим восприятием стихи, написанные Мариной Кудимовой в разные годы и объединённые ныне в подборке «Неслиянная». Именно наш вкус к слову, наш жизненный опыт, наши эмоциональная и рациональная сферы должны поспособствовать реализации того потенциала, что заложен в её поэтических строках. Потому что, хотя сама она говорит: «Мне никогда в жизни (за ничтожными – по пальцам можно сосчитать – исключениями) никому не хотелось читать стихи. Всегда хватало того, что они есть где-то во мне. В принципе теперь я понимаю, что вполне могла обойтись без их записывания. Тут, несомненно, сработала культурная традиция. Пишешь стихи, значит, они должны быть на бумаге», – мне всё-таки кажется, что стихам, да и любым творческим эманациям человека, самим уже может «хотеться» — быть воспринятыми.

Георгий Яропольский