Евгения Красноярова
размышления о книге Льва Болдова «Секретный фарватер», Харьков, изд-во "Эксклюзив"

На вопрос, что есть искусство, и что является мерилом истинности его – ответов много. И умножение количества ответов на этот вопрос не добавляет ясности, нет. Лишь нагоняет туману в область и без того неизведанную, неизбывную. Область эта ведет себя зачастую не как объект изучения, а как Бермудский треугольник, и наукам поддается с неохотой. И познавать его правильней интуицией и душой, а не ретортой и штангенциркулем.
Произведение искусства – как женщина, красоту которой признают эталоном, совершенством – не просто требует к себе внимания, а завлекает и увлекает, действуя на те области человеческого существа, на которые не распространяется действие ratio… Произведение искусства требует не переживания, и даже не со-переживания, как зачастую принято считать. Оно, одновременно являясь и частью действительности, существующей параллельно человеческой жизни, и входом в эту действительность, требует вживления в ткань текста ли, полотна ли, танца ли, требует растворения в ней – и, следовательно, перевоплощения. Происходит некое действо, мистическое по сути своей, благодаря которому адресат превращается в адресанта, потребитель искусства (кровожадное определение, конечно, но оно имеет место быть) «потребляя» произведение, пропитывается им, и произведение начинает действовать уже изнутри, а не снаружи. Высшей точкой перевоплощения можно назвать момент, когда вживление в организм произведения искусства достигает конечного результата, и человек растворяется в нем. Он уже не просто прочитывает то, что говорит детищем своим художник, он сам становится этим художником, посредством его творений открывая для себя его мир, и, как прожитый опыт, присваивает его себе. Произведение искусства начинает циркулировать в потребительской душе подобно тому, как по телу циркулирует гемоглобин. Оно влюбляет в себя, оно – роковое в судьбе души – не перестает бередить чувств, и потому – запоминается навсегда.
Именно так запоминаются – навсегда – стихотворения Льва Болдова. Чем именно запоминаются они? Той ли «святой простотой», после которой уже не хочется никаких изысков? Той ли искренностью, которая незаметно, но действенно отделяет «семена от плевел»? Отсутствием ли показушных язв, которыми, как нищий на паперти, любит иной раз пощеголять современный версификатор? Правильно и первое, и второе, и третье. Но исчерпывающего ответа – нет, потому что искусство – неисчерпаемо, Бытием непресекаемо. Слово для Болдова – не просто средство для передачи мыслей и чувств. Это ключ для отпирания тех дверей, за которыми вербальные ряды перевоплощаются (вспомним Александра Введенского: «…и слово племя оживает и превращается в предмет…») – в жизнь. Текст исчезает, исчезают тропы и интонации, для того, чтобы остался неразрушимый огнем и временем сплав – стиха. Именно легкость такого перевоплощения является камертоном искренности и истинности поэта, переводит его работу из плана «профессионального текста» в план произведения, и далее – искусства…
Лев Болдов не просто живописует чувства лирического героя, вызванные определенными поворотами судеб мировых и личных. Герой изображения неотъемлем от окружающей его среды – социальной, исторической, географической, личной. Можно сказать, что не героя окружает мир, а, наоборот, сам герой собою и чувствованиями своими – всем собой – этот мир окружает, округляет, превращая его в шар, который, как известно, есть модель – мира. Зачастую подобная аккумуляция влечет за собой преображение изображенного, изъятие его из плана прошедшего, промелькнувшего, ставшего в план длящегося в шаре-тексте, бытийствующего в нем. В стихотворениях Болдова зачастую ощущается пространство жизни, в котором нет будущего, прошлого и настоящего, в нем все происходит «здесь и сейчас». От времени остаются не более чем приметы, оно избывает себя на небольших отрезках, которые сосуществуют то независимо друг от друга, то пересекаясь – как, например, в стихотворениях Болдова «Я увидел во сне Петропавловский шпиль», «Минувшие в нас прорастает незримо», да и во многих других.

И чужие проспекты меня провожают любя.
И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…
А вернусь – и в московском трамвае увижу себя –
На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.

(Я мотаюсь по родине, словно заправский цыган…)

Рассматривать творчество Болдова только как срез с определенной эпохи, с определенного времени и места – значит сужать понимание его как поэта до непозволительных рамок. Не срез это, а мир – как целое, как универсум, уменьшенный до нескольких десятков строк – вот он, весь перед тобой, бери и «проживай» его до последней точки – простым человеком своей эпохи или «рыцарем обескровленной идеи» Железным Феликсом, «носителем фантазий и грустных усов» Грином, «проколотым насмерть кремлевской звездой» Мандельштамом…

Мне снился сон: я – адмирал Колчак.
Разгромленный, поверженный, плененный.
Все потерявший – армию, очаг
Семейный, мир, так грубо обновленный!

Но странно – не расстреливают, ждут.
В каком-то тесном боксе держат, странно!
И ожиданье – как на горле жгут.
И вышколенная молчит охрана.

(Мне снился сон: я – адмирал Колчак...)

И далее по тексту… Еще мгновение назад параллельная (в прямом и переносном смысле слова) тебе жизнь превращается в твою, становится тобой и существует – тобой. Стихотворный текст Болдова, как странно скроенная линза, выхватывает их хаоса прошлого-настоящего-будущего деталь, эпизод, судьбу, увеличивает его до размеров со-живущего, со-происходящего мира вокруг тебя и – вот оно, мастерство, – исчезает линза, стирается грань между изображенным и слушателем (читающий поэта – всегда слушатель, потому что не глазами повторяет текст – голосом). Чувствуешь, что это – о тебе. Пусть не сегодняшнем тебе, не настоящем, пусть даже не-бывшем – но о тебе.
«Секретный фарватер» – не просто сборник стихотворений. В совокупности всех текстов это – драма, которую с первых строк хочется прожить (прости, поэт, но твоя жизнь уже не твоя, она – наша). Хотя бы так, как актер – роль за ролью прожить стихотворение за стихотворением. Конечно же, поэт чувствует, не может не чувствовать своей власти, своей силы кукловода над читателем, завороженным, околдованным, превращенным – пусть на некоторое время, но превращенным – в марионетку. Он полноценно владеет умением

…болтать на эзоповской фене,
Когда впору – о стену башкой или бритвой по вене!

(Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом...)

Но тем и хорош Болдов, тем и ценен его высокий талант, что в нем – именно искренность, именно мудрость, именно «всевидение» заставляют переживать катарсис. Страдание (а перевоплощение – зачастую страдание), которое возникает в читателе при соприкосновении с творчеством Болдова – очистительно и светло, потому что сам поэт не со-страдает, не со-переживает герою, времени и месту – нет, он сам страдает, живет, живет без приставки со-, и таким он будет всегда. По крайней мере «пока над безучастным миром, гудят его колокола». Он прямо говорит о слове, о стихах и о поэте в стихотворении «Христос», которое на наш взгляд у Льва Болдова можно назвать хрестоматийным:

Кто сделает этот немыслимый вдох –
И выдохнет жизнь – сгустком спекшейся крови!
Он знал, что воскреснет – не в славе, но в слове –
Для тех, кто поверил, что слово есть Бог!

Льву Болдову дано видеть то, что от всех остальных сокрыто. Он прозревает, он узнает то, чего не видим мы, хотя стоим рядом, и глядим в ту же сторону, в ту же точку, что и поэт. А он снимает с изумленных лиц очки – если не шоры – и говорит: «Глядите! Теперь видно…». И мы на выдохе изумления и откровения шепчем – видно… И после молчим, потому что широко открытые глаза и внутренние слезы очищения – это лучшие слова. А поэзия Болдова – пробивает до слез.