Сергей Кривонос

Порой остановлюсь, глаза закрою...

Порой остановлюсь, глаза закрою,
 Представлю старый, обветшалый дом.
 Стоит под грушей Николай с метлою
 И шляпа старомодная на нем.
  
 Хозяин шляпы вовсе не растяпа,
 Он, наслаждаясь, курит, не спешит,
 И знает хорошо, что дело в шляпе
 (Имеет, стало быть, солидный вид).
  
 Конечно, двор мести - не тротуары,
 Ведь пыль в глаза пускать здесь ни к чему,
 И кажется - всего земного шара
 Летит листва осенняя к нему.
  
 Он всю ее метлой перелистает,
 Задворки бедные озолотит,
 И, тяжело вздохнув, на птичью стаю
 С прощальною тоскою поглядит.

   Воскресенье. Село. Захолустье...

Воскресенье. Село. Захолустье.
 Небольшой, крытый шифером дом.
 И поет, приобщаясь к искусству,
 Дед Степан во дворе под окном.

 Веселящим, раздольным звучаньем
 Песня добрый дарует настрой,
 Над оврагом плывет величаво,
 Над безоблачно светлой зарей,

 Над рекой, косогором, левадой,
 Над цветастым простором полей,
 В разговоры прохожих вливаясь, 
 Как вливается в реку ручей.

 Дед задорно поет; вдохновенно,
 Перед этим винца пригубив.
 Он три года заначивал деньги,
 Чтоб баян себе новый купить.

 В песне есть единящая сила,
 В том сполна убедился Степан,
 Ведь жена все заначки простила,
 Когда начал он петь под баян.

Беру я фото, с нежностью гляжу...

Беру я фото, с нежностью гляжу,
 С отцом сквозь время завожу беседу
 И словно в сорок первый год вхожу,
 Где близко смерть и далеко — Победа.

 Отец, как мне твои слова нужны,
 Когда забвенью предается подвиг,
 Когда историю родной страны
 Пытаются переиначить подло.

 Когда глумливо прошлое долбят,
 Выдумывая гнусные причины,
 И занести в герои норовят 
 Иуд, стрелявших боязливо в спины.

 Отец передо мною — молодой,
 В фуражке, в офицерской гимнастерке.
 Был тяжким, батя, путь твой фронтовой,
 Пропахший кровью, потом и махоркой.

 И кажется, что святостям конец,
 Что честь бесчестью битву проиграет.
 Но смотрит с фотографии отец,
 Надежду на победу оживляя.

 Нахлебались родители горя сполна...

Нахлебались родители горя сполна,
 Мучил голод, потом убивала война.
 Но из будней, войной искалеченных,
 Со страной на большак все же вышли они.
 Выводила дорога в грядущие дни,
 Где шагалось намного бы легче нам.

 И я знаю, что будет всегда у меня
 Два огромных светила, два Вечных огня,
 Два дарующих свет мироздания,
 Два великих бессмертия — мать и отец,
 Неделимая сила нетленных сердец,
 Что спасает в любых испытаниях.

 Дорожают свет и газ

 «Дорожают свет и газ…
 Неурядицы… Разруха…
 Разве это жизнь у нас?» — 
 Глухо сетуют старухи.

 На скамейке битый час
 О несчастиях судачат, 
 И, кляня тупую власть,
 Дружно кормят псов бродячих.

 Вечереет. Речь грустна.
 Свет на дряхлые одежды
 Тихо льется из окна,
 Тощий, словно их надежды.

Среди вокзальных суетных забот...

Среди вокзальных суетных забот
 Сидим вдвоем — две нежности, два полюса.
 И расстаемся, может быть, на год,
 И только час до отправленья поезда.

 Нет, я не твой, но ты зато — моя.
 Мы — разные, на это не посетуешь.
 Твои глаза задумчиво таят
 Вернувшееся в мир тепло осеннее.

 Какие ночи были в Ирпене,
 Все то, что говорил, я с неба считывал,
 И бережно теперь живет во мне
 Высоких чувств счастливая мучительность.

 А впереди — сплошные холода
 И помыслов, и слов неуспокоенность,
 Мы расстаемся, может навсегда,
 И только час до отправленья поезда.

 Докучливо дожди заморосят, 
 Распяты дни извечными разлуками,
 И тяжело находятся друзья,
 И не везет с надежными подругами.

 И повесть не закончена, увы,
 Но ожидаю продолженья повести.
 Таков расклад: есть Вечность у любви…
 И только час до отправленья поезда.

 Терзают ночь свирепые метели...

Терзают ночь свирепые метели,
 Холодной грустью снег летит опять.
 Был Ваш уход — как выстрел на дуэли,
 Он мог бы все навеки оборвать.

 Ушли вы не спеша, несуетливо,
 И надломилось сердце, но — терплю.
 Совсем не потому, что терпеливый,
 А потому, что нежно Вас люблю.

 Мне всякий раз удачи не хватало
 И слов, чтоб очень важное сказать,
 Но то, что наши помыслы связало,
 Сильней того, что может развязать.

 Я задохнусь надеждой, Вас встречая,
 Я превращу в рассвет любой закат…
 Когда уходит женщина печальной,
 То в этом лишь мужчина виноват. 

 Оттого ли, что счастье...

Оттого ли, что счастье 
                 ко мне приходило нечасто,
 Мое сердце, как клетка,
                 в котором тебя я держу.
 Но боюсь, что оно распахнется 
                 и выпорхнет счастье
 И не скажет: «Прощай», 
                 да и я ничего не скажу.

 Нынче я в непредсказанной 
                 и суматошливой роли —
 Птицеловом тебя запираю
                 и в том — благодать.
 Ах, как хочется мне, 
                 чтобы в клетке была ты на воле,
 Чтоб тебе не хотелось
                 от воли такой улетать.

 А вокруг столько весен 
                 и жизнь так прекрасно просторна,
 Вот и ветер, проснувшись, 
                 навстречу рассвету бежит.
 Буду я оставлять 
               в клетке строчки, как будто бы зерна,
 И живи не тужи, 
             если сможешь, конечно, так жить.

 Словно высохший клен, 
                 что от ветра надрывисто стонет,
 Так когда-то и я 
                 окажусь над обрывом пути.
 Распахну сердце-клетку,
                 тебя подниму на ладони
 И запрячу поглубже печаль, 
                 и промолвлю: «Лети!» 

 Была листва. Осыпалась от ветра...

Была листва. Осыпалась от ветра.
 И воробей, пропажу обнаружив,
 На ветке у последнего листка
 Сидит, печально вспоминая лето.
 А дворник из большой осенней лужи
 Устало выгребает облака.

 Пусть — листопад. Метлою двор просторный
 В который раз он подметет неспешно
 И с личной пользой. Под кустом найдет
 Пятак иль гривну. Ведь на то и дворник,
 Чтоб во дворе все подбирать прилежно
 (И деньги — тоже, если повезет).

 Но надо тут заметить, что везенье
 Давненько дворника не покидает,
 Чему он (это ясно) очень рад.
 И по утрам приводит двор осенний
 В порядок, незатейливо ступая
 На старенький, замызганный асфальт.

 Конечно, дворник — важная фигура,
 Хотя фигурой он как раз не вышел
 (Не вышел, так не вышел — не беда)
 И, подметая листья не халтуря,
 Свободой во дворе привычно дышит,
 Где сам себе хозяин он всегда.

 Но, облака из лужи выгребая,
 Заметил дворник вдруг кусочек солнца
 И бережнее, чем пивной бокал,
 Несуетливо поднял... Улыбаясь,
 Жене своей в раскрытое оконце
 Кусочек этот радостно подал.

 Жена как раз на службу собиралась
 И губы жирно мазала помадой.
 Увидев, что к ней руки тянет муж,
 "Опять напился, — только и сказала, —
 Ну, что тебе еще, пьянчуга, надо?”
 И тусклый взгляд скользнул по глади луж.

 "Мне, может, это просто показалось,
 И не было кусочка солнца в луже?”—
 Подумал дворник, и пошел туда,
 Где на воде задумчиво качалась
 Звезда, унылый вид двора нарушив,
 И серебрилась тихая вода.

 И было дворнику поймать охота
 Звезду, купавшуюся в луже сонной,
 Ее он стал ладонями ловить,
 И думал: нужно для того работать,
 Чтоб звезды, облака, кусочки солнца,
 Хоть изредка, но все же находить.

Давно петух рассвет прокукарекал...

Давно петух рассвет прокукарекал,
 И первый луч по облакам скользнул.
 А клен, затосковавший, в голой ветке
 Озябшую звезду мне протянул.

 Мы смотрим вдаль. Идет заря послушно
 Над тишиною замерших полей.
 Так хорошо, когда раскрыты души
 И мир в них входит теплотой своей.

 Опалых листьев полную котомку 
 Подкрасила художница-заря.
 В тебе необъяснимое есть что-то
 От теплоты и грусти ноября.

 И мне не надо от тебя ответов,
 Они совсем излишни иногда...
 Ты посмотри, озябшая звезда
 От слов твоих оттаяла на ветке.